Сахалин 2017

щения. Но я субботники не срывала, просто филони-

ла потихоньку, никто и не замечал.

Беседу в школе тётя Соня нам потом изобразила

в лицах. Оказывается, нашу директрису волновал не

срыв мероприятия, а Ларискин моральный облик.

– Как вы допускаете, что Лариса ходит в лес с

мальчиками? – тётя Соня очень точно воспроизвела

директрисины интонации и вытаращенные глаза. – Я

ей спокойно объяснила, что моя дочь ходит с одно-

классниками на лыжах. Она мне: «это безнравствен-

но! Проведите профилактическую работу!» А я ей так

прямо и отрезала: «я своей дочери доверяю!»

Нам доверяли. Мы пользовались абсолютной сво-

бодой, потому что родителям в голову не приходило,

что мы можем делать нечто постыдное. Нам это тоже

в головы не приходило, хотя любовь витала над ними

постоянно. Мы свирепо завидовали Гале, Лариски-

ной старшей сестре. Она училась уже в десятом клас-

се, была недосягаемо взрослой и прекрасной. Носи-

ла белый пуховый платок, почти такой же, как у нас,

но у неё он был несравненно белей и пуховей. Под её

окнами вечерами пел и звенел гитарой однокласс-

ник Гена. А мы с Лариской шатались по тёмным ули-

цам и орали на два голоса «Клён ты мой опавший».

Сначала под окнами Саши-большого, потом под ок-

нами Кости. Но Костя хотя бы ходил с Лариской на

лыжах, а Саша даже стенгазету рисовать не хотел…

Промёрзнув до дрожи, мы вваливались домой –

болтать и греться. Чаще к Лариске – она жила на пер-

вом этаже, а я на пятом. Наши дома стояли рядом, и

у нас появилась многолетняя привычка смотреть друг

другу в окна. Осенью и зимой темнело рано, и если го-

рел свет – значит, дома кто-то есть. Позвонить не полу-

чалось: у нас телефона не было, в отличие от Лариски.

В то время фронтовикам особых льгот не полагалось.

Скорее всего, телефон дали из-за работы: тётя Соня

была врачом в пограничном госпитале, и её часто вы-

зывали, а дядя Володя – каким-то строительным на-

чальником, не самым главным, но всё же. Ему даже

четырёхкомнатную квартиру хотели дать, но на пятом

этаже. Они отказались и въехали в трёхкомнатную,

зато на первом. Потому что забрали из деревни пара-

лизованную бабушку, мать дяди Володи, и думали, что

ей будет легче на улицу выходить, когда выздоровеет.

Бабушка так и не встала, пролежала много лет в ма-

ленькой комнате. Я её почти не видела, только в полу-

открытую дверь седые волосы на подушке.

Кроме бабушкиной, были ещё две комнаты, сце-

пленные вагончиками. В одной жили тётя Соня, дядя

Володя и книги, в другой – книги, Галя и Лариска. Я

вечно утаскивала что-нибудь почитать, и мне никог-

да не запрещали, хотя книги были страшным дефи-

цитом, а я – страшной неряхой. Могла вареньевых

пятен наставить. Запросто. Однажды тётя Соня дала

самиздатовскую книгу. Текст был отпечатан на ма-

шинке, а листочки скручивались в трубочку сами со-

бой. Мне не понравилось. Я с трудом добралась до

середины и сдалась. Но название запомнила: «Ма-

стер и Маргарита». Прочитала через много лет, при-

помнив жёлтые скрученные страницы. Заодно и все-

го Булгакова – запоем.

Лариска очень гордилась родителями. От неё я

узнала, что они воевали на фронте, а тётя Соня ещё

и ленинградскую блокаду пережила. В моей голове

складывались героические картины. Материала для

умопостроений было предостаточно в книгах и филь-

мах. Сами они про войну не смотрели, выключали те-

левизор, махнув рукой: враньё. Об их войне я узнала

гораздо позже из газетных публикаций.

Дядя Володя не любил об этом вспоминать. Если

журналисты слишком приставали, отделывался офи-

циальными сведениями: на фронт ушёл доброволь-

цем в самом начале войны (а было ему семнадцать

лет, это я потом уже высчитала). Защищал Пулков-

ские высоты, участвовал в боях за освобождение

Курска, Белгорода, Харькова, Киева, принимал уча-

стие в форсировании Днепра и боях за взятие Бер-

лина, воевал на Дальнем Востоке.

Тётя Соня для журналистов тоже имела стан-

дартные фразы: работала медсестрой на «Скорой»

в блокадном Ленинграде, потом её призвали в ар-

мию. Санинструктором сопровождала воинские

эшелоны на фронт, служила в полевом хирургиче-

ском госпитале Войска Польского. Победный май

встретила в Берлине…

У тёти Сони я научилась никого не бояться, не вы-

брасывать остатки продуктов и петь про гусар и ти-

ритомбу. Пироги у неё всегда получались разными,

потому что изобретались на ходу. Если в холодильни-

ке скучали подозрительная сметана, позавчерашний

кефир и несвежий творог, к ним добавлялись яйца и

мука, иногда тёртая морковка или нарезанное ябло-

ко и – вуаля! Пожалуйте пить чай.

Однажды зимним вечером мы ввалились к Ла-

риске вместе с клёном опавшим и заледенелым.

Тётя Соня отдежурила в госпитале и колдовала над

очередным пирогом.

– Тиритомба, песню пой, – напевала она, наре-

зая пирог щедрыми кусками.

– Что за тиритомба такая? – удивилась я. Моё

детство было напичкано песнями не из радио, папа-

мама имели богатый репертуар, хулиганский и не

очень. Но про тиритомбу я услышала впервые.

– А вот! – и тётя Соня, наливая чай, спела:

– Выйду к морю, выйду к морю я под вечер,

Там одну красотку встречу –